Принцесса и чудовище - Страница 116

116

При мысли о короле у Сигмона перехватывало горло. Он не мог… не мог ненавидеть старика, доживавшего свой век на пустом троне. И все же ненавидел. И одновременно жалел. И завидовал.

Ла Тойя уехал из Рива еще до того, как было объявлено о наследнике. Но и добрые, и худые вести летят на крыльях, они разносятся быстрее, чем скачут самые быстрые скакуны. Известие о том, что Вэлланор носит под сердцем ребенка Геордора, настигло Сигмона на очередном постоялом дворе, куда он завернул, чтобы дать краткий отдых скакуну и своей спине. Там, за столами, вытащенными во двор, уже отмечали радостную весть. От краснорожего крестьянина, налитого до бровей кислым пивом, граф Ла Тойя и узнал о причине всеобщего веселья. Он не сделал ничего, даже с места не сдвинулся, не пошевельнулся. Но собеседник отшатнулся, словно от удара, пал наземь и на карачках поспешил укрыться под крепким дубовым столом. Сигмон же развернулся и, взлетев в седло, уехал прочь.

В минуты просветления он стыдил сам себя. Как смеет он злиться на чужую супругу, за что? За то, что верная жена подарит мужу ребенка? Да не просто ребенка, а наследника трона, продолжателя славного рода, которому отныне не суждено завершиться на ослабевшем старике? Как смеет злиться он, по какому праву?

И все же Сигмон злился, дрожал от ярости, пугая Ворона и самого себя. Кто он? Случайный прохожий, слуга престола, посмевший навсегда запомнить бледное лицо девчонки, спрятавшейся под сосной от банды убийц. Но в тот миг, когда ему удавалось убедить себя в том, что все его чувства лишь плод воображения, предательская память подсовывала картинки, которые он предпочел бы навсегда забыть.

Бледное личико принцессы так близко, что можно дотянуться до него губами. Глаза раскрыты, в их глубине смешались страх и облегчение. Бледная от холода щека испачкана грязью, а в золотистых волосах — сухие иголки.

Ее рука сжимает его локоть, они так близко, что непонятно, кто кого поддерживает. Сигмон ощущает тепло чужого тела, чувствует, как бьется пульс принцессы. Совпадая с его собственным.

Мелькает в темноте пятно бледного лица, и щеку обжигает робкий поцелуй. Всего лишь мимолетное прикосновение мягкой кожи к заросшей щетиной щеке. Не больше того. Но это робкое касание сильнее удара железной перчаткой, бьет наотмашь, клеймит раскаленным металлом. Навсегда.

Зверь утробно рычит в груди — Вэлланор… и сразу рявкает — мое!

Сигмон зарычал и сам, вжимаясь лицом в черную гриву скакуна. Он давно забыл, что бывает так больно. Казалось, все осталось в прошлом. И сердце затянула чешуя, такая же, как на его груди. Но нет. Еще болит. Кровит, как содранная болячка. За что? Почему — она? Не служанка из замка, не графиня на балу, почему — королева? Почему — сейчас? Бежать. Прочь беги, проклятый зверь, спасайся от худшего кошмара в твоей жизни. От искушения, от соблазна — ответить на улыбку. Увидеть еще раз и не сдержать стук сердца. От памяти о поцелуе и от предательского шепота в душе.

Вскинув голову, Сигмон протяжно взвыл, чувствуя, что сейчас разорвется от ярости и боли. Вороной вздрогнул и пустился галопом, унося всадника в темноту осеннего леса, не разбирая дороги. Зверь, метавшийся в груди Ла Тойя, вырвался на свободу в диком вое, рвущемся к луне, повисшей над верхушками деревьев. Луне, окрашенной багрянцем.

Сигмон Ла Тойя, растворившийся в звере, тоже кричал, пытаясь взять на поводок чудовище, рвущееся на свободу. Кричал от натуги, пытаясь запрятать ярость обратно, в самый дальний уголок, туда, где было логово зверя. Он проигрывал, уступал зверю, все глубже увязая в темноте, поднимавшейся из глубин сознания удушающим облаком. Проигрывал до того самого мига, когда краем глаза увидел темный комок, упавший сверху.

Инстинкты взяли верх. Зверь ощерился, мигом стряхнув с себя печаль, а Сигмон Ла Тойя, разом пришедший в себя, выхватил клинок.

Ворон не сбавил хода, и графу пришлось оглянуться. А потом снова взглянуть вперед, когда новая тень пала сверху, мазнув по лицу чем-то невесомым и мягким.

Он натянул поводья, и вороной захрипел, вспахивая копытами сырую землю, встал на дыбы и отчаянно заржал, роняя пену с вывернутых губ. Сигмон приподнялся в седле, занес клинок для удара… Он чувствовал боль, ощущение близкой опасности пронзало молнией от головы до пят.

Вслушиваясь в примолкший лес, Ла Тойя осмотрелся. Темнота давно не была помехой для его глаз. Он видел то, чего не смог бы разглядеть в темноте и филин. И все же он не видел ничего. Ничего, способного угрожать ему так сильно, что зверь сорвался с привязи.

Опустив глаза, Сигмон стал всматриваться в дорогу и отнюдь не сразу заметил темный комок, лежавший у обочины. Спешившись, он подошел ближе, вытянул клинок, пытаясь дотянуться до странной штуки острым кончиком меча.

На сырой земле лежала мертвая сова. Небольшая птица со странно свернутой набок головой. Сигмон нагнулся, рассматривая неожиданный трофей, и тут же распрямился, заслышав шорох над головой. Он вскинул клинок к небу, защищаясь от неведомой угрозы, и, словно в ответ на его движение, из листвы выпал маленький комочек перьев и подкатился к ногам Сигмона. За ним — второй. Из кроны соседнего дерева выпал еще один — совсем уж крохотный.

Сигмон попятился к вороному, чувствуя, как волосы на затылке становятся дыбом, словно шерсть на загривке озлобленного зверя. По спине пробежала холодная молния, и зверь внутри завыл — уже не от злобы и ярости, а от горя. Тяжело и гулко — как по покойнику.

Сигмон резко обернулся, глянул назад и задрожал. Дорога, по которой он проехал, была усеяна маленькими трупиками лесных пичуг. Они падали с деревьев, как ленивый град. Маленькие — медленно, не торопясь, с легким шелестом опускаясь в высокую траву. Крупные птицы сыпались из крон деревьев, накрывая Ла Тойя небывалым дождем, дождем смерти.

116